— Всегда благодарить Господа, всегда! За все Его милости! Эта мысль пульсировала в голове, периодически соскакивая на другую. Как? Как можно вынести всё, что Он послал. И не роптать, а благодарить! Вот это сила веры. Нет, не так — Сила Веры.
Признаться честно, после очень краткой беседы с Прасковьей Ильиничной Шепелевой (чтобы не утомлять после литургии, канона и панихиды) я еще очень долго приходила в себя, подыскивая сравнения с тем, какую же сладкую жизнь Господь нам даровал. Просто мягчайшая белая булочка, обильно политая сгущенкой. Не иначе.
Приходили на ум сравнения с многострадальным Иовом. Но только ему Господь дал много счастливых дней, а у Прасковьи, а для своих Полины, их не было.
— Я родилась в Орловской области в 1933 году, у мамы было 12 детей, выжило только пятеро, и тех в 42-м году немцы угнали в Германию, в концлагерь, — рассказывает старейшая прихожанка храма. — Мне мама потом много рассказывала – память детская стерла самые страшные моменты. Два лагерфюрера охраняли нас. Один на вид невзрачный, но очень добрый был, война не всех зверями делает. А другой – такой красивый, высокий, но ужасно злой и жестокий. Помню, когда он дежурил, маму, ее Марфа звали, как-то принесли на одеялах, ходить сама не могла – так ее избили.
Наш концлагерь был всего в 25 км от Берлина, уже ближе к окончанию войны мы слышали, как строчили пулеметы. Видели, как небо озарялось залпами, а потом его заволакивало дымом. Но победа была уже близко-близко.
А отец мой в Ленинграде в войну был, его в тылу оставили, он работал истопником на железной дороге. Блокаду пережил, но я его почти не помню.
— Домой вернулись в 46-м, пришли в родное село, а мама – в плач. Ни дома, ни одежды, ни еды…Голодные, измученные, больные. Куда с пятью детьми-то идти?! Но ничего, мир ведь ни без добрых людей. Кто-то кастрюлю принес, кто-то одежонку, кто-то пяток картофелин. Дом крышей соломой покрыли, всё не под чистым небом ночевать. Потом козу купила, я ее хорошо помню…
Но жить легче не стало. Пухли от голода, мама рассказывала, что сама я была как сухая травка, а живот разнесло. Питались мякиной, такой соломой, которой скот кормили.
А еще нас врагами народа объявили — мы же в Германии были. Никто тогда не разбирался, что дети малые были угнаны – клеймо на всю жизнь.
Я и образование не получила из того, что числилась «врагом народа». Школу хорошо закончила, 10 классов, только с математикой проблемы были. Сдала экзамены в лесной техникум. Хорошо сдала, а директор ко мне вышла и сказала: «Хорошая ты девочка, славная, но взять тебя не можем, прости», — и ушла. Я на нее зла не держу. За что? Время было такое.
— Вот Вы спрашиваете, молилась ли я? Нет. Мама моя была молитвенницей, она нам жизнь вымолила. А когда мамы не стало, мне как корень отрубили, который меня с жизнью держал. Но, наверное, именно тогда я поняла, что у меня не стало матери в этой земной жизни, но всегда и на все времена у меня есть Отец Небесный. Начала молиться и я.
В начале 60-ых мы из Орловской области в Серпухов переехали. Надо было новую жизнь начинать.
Работала всегда тяжело, пером да бумагой не махала. И в пластмассовом цеху на заводе от звонка до звонка, и потом 15 лет отработала в психоневрологическом интернате. А всего мой трудовой стаж, как сейчас принято говорить, 54 года.
Уставала очень. Замужем я была, трезвым мужа не помню ни одного дня. Но надо сказать, что никогда руку на меня не поднимал, не ругался. Двое сыновей родились, хорошие ребята – шоферы оба. Мишу убили в 90-е, ему 34 года было. Андрею было 32, когда его не стало.
Когда они маленькими были, в храм их не водила. Моя вина. Время советское, атеистическое, да и уставала очень, словами не передать. Но крестики всегда носили, даже в школе не снимали.
Мой муж 10 лет пролежал парализованный, потом один за одним ушли дети, и я осталась совсем одна на всем свете. Сначала думала броситься под машину, хотела даже записочку написать, чтобы водителя не обвинили. Передумала. Потом решила к подружке пойти – она на 8-м этаже живет — с ее балкона прыгнуть.
Но, слава Богу, Ангел-хранитель уберег, Господь направил мои мысли в совсем другое русло. Я вдруг подумала, что совсем некому будет за могилками ухаживать. Некому будет молиться за мою семью. Решила жить. Вот уж 86-й год мне, то ноги болят, то давление поднимается, но все равно стараюсь идти в храм в субботу и в воскресенье.
С утра встаю, и если чувствую себя хорошо, начинаю молиться. На утреннее правило уходит по полтора-два часа. Евангелие читаю, Псалтырь.
И даже когда плохо мне, то все равно стараюсь сказать: «Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе». Прочитаю «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся», Ангелу-хранителю… Это всегда, без поблажек.
В наш храм хожу почти с первых дней, как он вновь открылся. Помню, певчие пели в том приделе, где сейчас икона Феодоровской Божьей Матери весит. Настил там для них был.
Кругом разруха, столько лет то клуб собаководства был, то тир…Но Бог сюда вернулся!
Так много сделал настоятель Александр Дасаев. Когда могла, обязательно приходила в храм помогать. Это сейчас есть уборщицы, а тогда их не было, сами полы мыли. Господь давал возможность – я и деньги давала. И сейчас обязательно милостыню подаю.
А вообще мы в раю живем! Сыты, обуты, одеты, в храм ходим! Я и умирать-то не боюсь. Только попрошу один день у Господа, чтобы исповедоваться и причаститься.
— А вообще у меня есть мечта, — заканчивает свой рассказ Прасковья Ильинична. — Этот храм – мой дом, хотя я во многие храмы ходила, но душой к нашему прикипела. И уйти в жизнь Вечную хочу из своего дома. Чтобы батюшки наши меня здесь отпели, чтобы ночку я постояла в храме. Да и отправилась бы отсюда к Отцу нашему Небесному, как призовет.
В этой истории не будет выводов, не будет заключений. Только после рассказа Прасковьи Ильиничны хочется все время повторять: «Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе»…
Радоница – первое поминовение усопших после Светлой Пасхальной седмицы. Чаще всего совершается во вторник (если нет праздника) на Фоминой седмице. Традиция эта русская. У православных Ближнего Востока и Греции она отсутствует. Святитель Афанасий (Сахаров) пишет: «Поминовение усопших, известное у нас под именем Радоницы, совершается на Фоминой седмице, Радоница обязана своим происхождением тому установному предписанию, по которому в Великом Посте поминовение усопших по случаю нарочитых поминальных дней (3-го, 9-го и 40-го), не могущее быть совершено в свое время по случаю великопостной службы, переносится на один из ближайших будничных дней, в который может быть совершена не только панихида, но и полная литургия. В течение Великого Поста такими днями являются только субботы, да и то не все. За последние седмицы Поста и седмицу Пасхи всегда скопляется немало таких памятей об усопших, которые надо будет справлять в первый будничный день, когда может быть полная литургия. Таковым и является вторник Фоминой седмицы, так как накануне понедельника после вечерни нельзя еще совершать панихиду, как должно быть при поминовении… Типикон не дает никаких указаний относительно изменений в порядке службы в Радоницу, о которой он не упоминает. Это значит, что и при совершении поминовения усопших на основных суточных службах не должно быть допускаемо никаких изменений и отступлений от того порядка, который дается Уставом для данного дня. Радоница совпадает с попразднеством. Поэтому в Радоницу не только на вечерни и утрени, но и на повечерии и литургии не должно быть ничего специально заупокойного» (О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви).
Святая Пасха является средоточием всего годичного богослужебного круга. Воскресение Христово знаменует победу над смертью и прообразует всеобщее воскресение. Поэтому когда мы в Пасху едем на кладбище, мы обнаруживаем не только духовную нечуткость, но и полное непонимание смысла спасительного христианского учения.
Никогда так сильно не ощущаются в душе моей впечатления детства, никогда так явственно не переносится воображение в отдаленное, цветущее время моей молодости, как в дни великих праздников Рождества Христова и святой Пасхи. Это праздники, по преимуществу, детские, и на них как будто исполняется сила слов Христовых: аще не будете яко дети, не имате внити в Царствие Божие. Прочие праздники не столь доступны детскому разумению и любезны для детей более по внешней обстановке, нежели по внутреннему значению. Такова, например, Пятидесятница.
Однако же и из двух названных больших праздников дитя скорее поймет и примет простым чувством Рождество Христово. Как счастлив ребенок, которому удавалось слышать от благочестивой матери простые рассказы о Рождестве Христа Спасителя! Как счастлива и мать, которая, рассказывая святую и трогательную повесть, встречала живое любопытство и сочувствие в своем ребенке и сама слышала от него вопросы, в коих детская фантазия так любит разыгрываться, и, вдохновляясь этими вопросами, спешила передавать своему дитяти собственное благочестивое чувство. Для детского ума и для детского воображения как много привлекательного в этом рассказе!
Тихая ночь над полями палестинскими — уединенный вертеп — ясли, обставленные теми домашними животными, которые знакомы ребенку по первым впечатлениям памяти; в яслях повитый Младенец и над Ним кроткая, любящая Мать с задумчивым взором и с ясною улыбкою материнского счастья; три великолепных царя, идущих за звездою к убогому вертепу с дарами, и вдали, на поле, пастухи посреди своего стада, внимающие радостной вести ангела и таинственному хору Сил Небесных. Потом злодей Ирод, преследующий невинного Младенца; избиение младенцев в Вифлееме; потом путешествие Святого Семейства в Египет — сколько во всем этом жизни и действия, сколько интереса для ребенка!
Старая и никогда не стареющая повесть! Как она была привлекательна для детского слуха и как скоро сживалось с нею детское понятие! Оттого-то, лишь только приведешь себе на память эту простую повесть, воскресает в душе целый мир, воскресает все давно прошедшее детство с его обстановкой, со всеми лицами, окружавшими его, со всеми радостями его, возвращается в душу то же таинственное ожидание чего-то, которое всегда бывало перед праздником. Что было бы с нами, если б не было в жизни таких минут детского восторга!
Таков вечер пред Рождеством: вернулся я от всенощной и сижу дома в той же комнате, в которой прошло все мое детство; на том же месте, где стояла колыбель моя, потом моя детская постелька, стоит теперь мое кресло перед письменным столом. Вот окно, у которого сиживала старуха няня и уговаривала ложиться спать, тогда как спать не хотелось, потому что в душе было волненье — ожидание чего-то радостного, чего-то торжественного наутро. То не было ожидание подарков, нет. Чуялось душе, что завтра будет день необыкновенный, светлый, радостный и что-то великое совершаться будет. Бывало, ляжешь, а колокол разбудит тебя перед заутреней, и няня, вставшая, чтобы идти в церковь, опять должна уговаривать ребенка, чтоб заснул.
Боже! Это же ожидание детских дней ощущаю я в себе и теперь… Как все во мне тихо, как все во мне торжественно! Как все во мне дышит чувством прежних лет, и с какою духовною алчностью ожидаю я торжественного утра. Это чувство — драгоценнейший дар неба, посылаемый среди мирского шума и суеты взрослым людям, чтобы они живо вспомнили то время, когда были детьми, следовательно, были ближе к Богу и непосредственнее, чем когда-либо, принимали от Него жизнь, свет, день, пищу, радость, любовь и все, чем красен для человека мир Божий.
Но это ожиданье радости великой и великого торжества наутрие у ребенка никогда не обманывалось. У ребенка минута ожиданья так сливалась с минутою наслаждения и удовлетворенья, что не было возможности уловить переход или середину. Ребенок просыпался утром и непременно находил то, о чем думал вечером, встречал наяву то, о чем говорили ему детские сны: существенность для ребенка не то же ли, что сон? сон его не то же ли, что существенность? Ребенок утром просыпался, окруженный теми же благами жизни детской, которые бессознательно принимал каждый день, — только освещенные праздничным светом лица, его окружавшие, были вдвое веселее, ласки живее, игры одушевленнее. Чего же более для ребенка? Ребенок не жалел наутро о том, чего ожидал вечером: как было бессознательно вчерашнее ожиданье, так и утреннее наслажденье было бессознательно — не было место рефлексии, анализу и сравнению. Вчерашняя мечта была так похожа на нынешнюю действительность, нынешняя действительность так соответствовала вчерашней мечте, что мечту нельзя было назвать мечтою, и действительность не нужно было противополагать ей.
Не всегда так бывает со взрослым, но жаль того, у кого радостное ожидание праздника при наступлении праздничного утра заменяется горьким чувством пустоты и разочарования! Всякой вещи время под небесем. Детство проходит, и взрослый человек не может жить так, как жил ребенок. Для того чтобы сохранить в себе способность к живой, полной и чистой праздничной радости, взрослый человек не может довольствоваться тем непосредственным ощущением, которое свойственно ребенку: как смотрел на мир свой ребенок, так не может взрослый человек смотреть на свой мир. С тех пор как он начал расти и приходить в сознание, в душе его образовался свой мир, сложившийся в нем частию бессознательно, частию сознательно, — мир обширный, как вселенная, мир беспредельный, как вечность! Что положил туда человек, то и вынесет оттуда.
И если впечатления своей юности положил он туда, как старую вещь, не назначив ей места, не уразумев ее значения, не связав ее мыслью и духом со всем остальным запасом, собранным по житейской дороге, эти впечатления будут служить ему только блестящею игрушкой, которую можно вынуть на время для потехи, но которую надо будет потом отложить в сторону с грустью или с насмешкой. Что толку в одной игрушке для взрослого человека?
Но если в этих впечатлениях своего детства удалось человеку уловить таинственный смысл жизни и вечности, если от них на всю жизнь до последней земной черты ее светит ему свет любви и истины, если в воспоминаниях детства сердце его бьется тем же радостным биением, какое ощущает и за пределами детства во всяком стремлении к добру, красоте и истине, если в самых лучших и самых сильных порывах души своей взрослый человек узнает то же чувство, которое бессознательно зарождалось в душе в ранний период ее жизни, — в таком случае воспоминания детской радости никогда не покажутся ему одною игривою мечтою. Тогда не обманет человека и праздничное утро — в том счастливом ожидании, которое он ощущал вечером. И если вечером сияла на нем заря счастливого детства, то утро озарит его тихим светом восхода солнечного и разольет в душе его мир, любовь и надежду. Если прежде в дни Рождества Христова был он ребенком, внимательно слушавшим и бессознательно сохранившим святую повесть о Божественном Младенце в яслях, то теперь, просветленное сознанием, укрепленное верою, согретое любовью, еще живее возродится в нем детское чувство и снова, ощутив себя младенцем, обратится он всем сердцем к уединенному вертепу, к Спасителю, лежащему в яслях, — младенчески приникнуть к ним, и младенческим взором и сердцем, младенческими устами воскликнуть ко Христу, как некогда восклицал к Богу младенец Самуил: Се аз, Господи!
О великая, таинственная ночь! О светлое, торжественное утро! Если забуду тебя, если останусь равнодушен к тебе, если перестану слышать те речи и словеса, коих гласы слышатся в тебе всякой душе верующей, стало быть, я забуду свое детство, свою жизнь и самую вечность… ибо что иное вечность блаженная, как не вечная радость младенца пред лицем Божиим!
Константин Петрович Победоносцев
Мы все слышали об этом человеке. Но мысль наша, всего скорее, лишь скользила по его имени. А оно достойно того, чтобы внимание на нем сфокусировалось. Это Иосиф, праведный Иосиф, обручник Пресвятой Девы и мнимый отец Господа Иисуса Христа. Чтобы задать тон разговору о нем, скажем сразу: Единородный Божий Сын в дни Своего детства называл Иосифа «папа», «авва». Больше никто на земле этой чести не удостаивался и не становился временным и земным подобием Вечного и Небесного Родителя. За что такая честь, для нас останется тайной. Лишь догадываться можно, насколько глубока душа этого плотника из рода царя Давида.
Писание называет Иосифа праведным, когда он заметил у Марии признаки беременности и решил тайно отпустить Ее. Дело в том, что Закон велит смертью казнить девушку, забеременевшую до брака. И еще не округлился животик, но наметанный глаз взрослого человека (Иосиф намного старше Марии) без ошибки понял, что Мария непраздна. Мысли Иосифа были вполне земные, но человеколюбивые. О зачатии от Духа Святого никто и помыслить не мог. Он не хотел подвергать Марию поношению, не поднял шум с выяснениями и осуждениями. Он просто решил Ее отпустить. Это смирение. Это праведность. Так поступают единицы.
И тут небо начинает Иосифом руководить. Ангел во сне велит не бояться. Зачатое Дитя – от Духа Святого. Родится Сын, и нужно будет назвать Его Иисус. Не иначе! И Он спасет людей Своих от грехов их!
Каких «своих людей»? Какие свои люди у не родившегося ребенка? Сколько вопросов должно подняться роем в душе. Очевидно, нужна большая покорность и глубокая вера, чтобы подчиниться сказанному. И Иосиф поступает на службу зачавшемуся Мессии и Его Матери.
Чтобы Христу прийти в мир нужна чистая дева. От кого угодно Сын Божий на земле родиться не может. Вся история мира до Христа – это приготовление Девы. Она – Лестница, по Которой Христу нужно спуститься. Она – Дверь Небесная, через Которую Христу нужно войти. Но нужен еще и обручник. Нужен тот, кто в глазах людей будет для Марии мужем, а для Иисуса отцом. Нужен кормилец и защитник. И это тоже не может быть кто угодно. Выбрать «папу» для Сына Божия ничуть не легче.
В этой семье все будет необычно. Когда Ангелы требуют бежать от Ирода (как часто во сне Иосифу дают приказания небожители!), Иосифу сказано: «Встань, возьми Дитя и Матерь и беги в Египет». Если бы это была обычна семья, было бы сказано: встань, возьми жену и сына и делай то-то. Старшие и младшие стояли бы в привычном порядке. Но здесь порядок слов перевернут согласно иерархии. Первый – Ребенок, вторая по значению – Мать, и только третий – Иосиф. Иосиф безоговорочно подчиняется.
Он не задается вопросом: что, мол, это за спаситель, которого самого нужно спасать? Он молча делает свою работу. В Писании нет ни одной фразы, которая бы приписывалась Иосифу. Такое впечатление, что он вообще все делал молча. Размышлял и делал, изумлялся и делал, получал во сне приказы и исполнял. Но это, конечно, не так. Иосиф разговаривал. В том числе и с маленьким Иисусом.
Этот еврейский папа должен был научить Ребенка читать Тору, молиться Богу и зарабатывать хлеб. Три необходимые вещи, при отсутствии любой из которых воспитание не будет полноценным. И вот Премудрость Божия, одетая в плоть человеческую, под руководством Иосифа осваивала законы и заповеди. В мозолистую руку Иосифа вкладывал Свою ручку Иисус, направляясь в храм, а по субботам – в синагогу. Да и сами Иисусовы руки со временем узнали, что такое мозоли. Иосиф научил Его управляться с пилой и рубанком, сверлом и топором. Есть хлеб даром грешно, и Творец мира, смирившись до человеческого образа, не был тунеядцем.
Три задачи настоящего отца: научить молиться, познакомить с Писанием и дать профессию. Это должен сделать именно отец. С него спрос. Иосиф с задачей справился. И прежде нежели гвозди были вбиты в руки Христа, на этих руках были мозоли. Вы ведь видели руки плотника, или слесаря, или каменщика. С Христом все было именно так же. Он знал по опыту, что такое утомление от труда, боль в мышцах по утрам, пот, заливающий глаза. Стоит добавить к образу Христа-проповедника образ Христа-труженика. И Иосифа, стоящего рядом.
Заповедь чти отца и матерь Христос исполнил в числе прочих заповедей. Он был послушен. И если Христос во всем был послушен Иосифу во дни детства, то может Он слушать «земного папу» и сегодня. Как велико было смирение этого человека, так велико должно быть и его дерзновение в предстоянии прославленному Сыну Божию. Иосифа стоит призывать в молитвах.
Храмы и алтари, посвященные ему, должны быть одновременно напоминанием о том, как важен простой человек, человек труда. Плохо, если мажоры с ухмылкой смотрят на работяг, а работяги – с ненавистью на мажоров, и при этом ни те ни другие не молятся. Именно отсюда рождаются бунты и революции. Но если Христос за работой, то есть, если Царь в мастерской, то богач – смирись, а бедняк – утешься.
Но самое главное то, что Иосиф – лучший пример подлинного отцовства. Он не рождал Иисуса по плоти, но сделал все, что нужно, как самый лучший в мире папа. Как пример и как упрек он смотрит на нас из глубины истории. Как упрек для тех, кто зачинал, но не воспитывал; зачинал и бросал; зачинал и подталкивал женщину к аборту. А как пример для тех, кто, неважно зачинал ли или только усыновлял, но воспитывал, учил, берег, заботился.
Водить ребенка в храм должен папа. Объяснять заповеди и правила жизни должен папа. В нашем одичавшем мире об этом даже и говорить теперь трудно. Повсеместно дезертировавшие с духовной войны мужчины все отдали в женские слабые руки. И вот женщины поют, преподают, лечат, учат, наставляют… Но КПД их священных трудов всегда будет меньше того, что должен быть. Потому что способность углубляться в тайны веры и затем делиться приобретенным опытом в первую очередь уделена от Бога мужчине. Да и для того, чтобы на ослике уходить от Иродова меча, Матери с Ребенком нужен мужчина рядом. Одна женщина в этом мире слишком беззащитна.
Со священным ужасом представьте эту картину. Взрослый, даже старый уже человек, перед развернутым свитком говорит ребенку: «Смотри, сынок, это слово означает вот это. Понял?» Ребенок утвердительно кивает головой. Он то всматривается в буквы, то поднимает доверчивый взгляд на отца. «Повторяй за мной по слогам: бла-же-ни вси бо-я-щи-е-ся Гос-по-да». Ребенок старательно лепечет святые слова. Рядом с отцом хорошо. Надежно и спокойно. Идет домашний урок. Ученик – Сын Божий в годы Своего раннего детства. «Ну, что, устал? Довольно на сегодня. Пойдем попробуем приладить ручку к ведру. Мать вчера просила».
Как-то так было у маленького Христа. Как-то так должно быть и в каждом семействе.
Протоиерей Андрей Ткачев
