Два рассказа, записанных православной писательницей Лидией Запариной, повествуют о священнике, служившем в Спасском храме с 1933 по 1937 годы – отце Петре Константинове. Отца Петра именовали по месту проживания также «Загорянским».
По свидетельству очевидцев наш храм был немноголюдным и в какой-то степени запущенным. Впервые войдя в алтарь храма, отец Петр сразу принялся за уборку, собственноручно вымыл пол и на другой день с амвона попросил прихожан помочь ему привести весь храм «в надлежащий вид». Постепенно богослужебная жизнь налаживалась, приход стал оживать. В храме появился диакон Матвей Барабанов, в 1935 г. назначили настоятеля – ученого и опытного протоиерея Алексея Станиславского. По словам бывших прихожан, в новогиреевском храме отец Петр нашел свое место, его очень любили.
В ночь на 28 ноября 1937 г. были арестованы отец Петр Константинов и диакон Матвей Барабанов. Обоим предъявили обвинение в «контрреволюционной деятельности. Следователи требовали от отца Петра «признания» в пропаганде против советской власти, а также показаний об антисоветских разговорах диакона с настоятелем. Отец Петр неизменно все отрицал. 7 декабря 1937 священник был осужден Особой тройкой при УНКВД по Московской обл. на 10 лет заключения в исправительно-трудовой лагерь. В конце 1944 года был освобожден из лагеря с высылкой на оставшийся срок в г. Ташкент.
Опубликованы рассказы в сборнике «Непридуманные рассказы».
НАША семья жила под Москвой, в Новогирееве, там у нас свой дом был, а Богу молиться мы в Никольское ездили или в Перово, а в свой приходский храм не ходили – батюшка не нравился и дьякон тоже. Господь их судить будет, не мы, но только даже порог храма переступать тяжело было, до того он был запущен и грязен, а уж о том, как служили, и вспоминать не хочется. Народ туда почти и не ходил, если наберется человек десять, то и слава Богу.
Потом батюшка умер, а вскоре за ним и диакон, к нам же нового священника прислали, отца Петра Константинова. Слышим от знакомых, что батюшка хороший, усердный. Когда первый раз в храм вошел и огляделся, то только головой покачал, а потом велел сторожихе воды нагреть и, подоткнув полы подрясника, принялся алтарь мыть и убирать. Даже полы там своими руками вымыл, а на другой день после обедни попросил прихожан собраться и помочь ему храм привести в надлежащий вид. Нам такой рассказ понравился, и в первую же субботу мама пошла ко всенощной посмотреть на нового батюшку. Вернулась довольная: «Хороший батюшка, Бога любит». После этого вслед за мамой и мы все начали ходить в свой храм, а сестра пошла петь на клирос. Потом мы с отцом Петром подружились, и он стал нашим частым гостем. Был он не больно ученым, но добрый, чистый сердцем, отзывчивый на чужое горе, а уж что касается его веры, то она у него была несокрушимой. Женат он не был. «Не успел. Пока выбирал да собирался, все невесты замуж повыходили», – шутил он. Снимал он в Гирееве комнату и жил небогато, но нужды не знал.
Как-то долго его у нас не было, и когда он, наконец, пришел, мама спросила: «Что же вы нас, отец Петр, забыли?»
– «Да гость у меня был, епископ… Только-только из лагеря вернулся и приехал прямо в Москву хлопотать о восстановлении. Родных у него нет, знакомых в Москве тоже не нашел, а меня он немного знал, вот и попросил приютить. А уж вернулся какой! Старые брюки на нем, куртка рваная, на голове кепка, и сапоги каши просят, и это все его имение. А на дворе декабрь-месяц! Одел я его, обул, валенки купил новые, подрясник свой теплый отдал, деньжонок немного, и вот три недели он у меня жил, на одной койке спали, другой хозяйка не дала. Подкормил я его немного, а то он от ветра шатался, и вчера проводил, назначение ему дали. Уж как благодарил меня, никогда, говорит, твоей доброты не забуду. Да, привел меня Господь такому большому человеку послужить».
* * *
ПРОШЛО полгода, и отца Петра ночью взяли. Был 1937 г. Потом его сослали на 10 лет в концлагерь. Вначале духовные дети ему помогали и посылали посылки с вещами и продуктами, но когда началась война, о нем забыли, а когда вспомнили, то и посылать было нечего, все голодали. Редко-редко с большим трудом набирали посылки, потом распространился слух, что отец Петр умер. Но он был жив и страдал от голода и болезней. В конце 1944 г. его еле живого выпустили и дали направление в Ташкент.
«Поехал я в Ташкент, – вспоминал потом отец Петр, – и думал: там тепло, продам свой ватник и хлеба куплю, а то есть до смерти хочется. А дорога длинная, конца нет, на станциях все втридорога, и деньги вмиг вышли. Снял с себя белье и тоже продал, а сам в одном костюме из бумажной материи остался. Холодно, но терплю — доеду скоро.
Вот добрался до Ташкента и скорей пошел в Церковное управление, говорю, что я священник, и прошу хоть какой-нибудь работы, а на меня только руками замахали: «Много вас таких ходит, предъяви сначала документы». Я им, объясняю, что только что из лагеря прибыл, что документы в Москве и я их еще не успел запросить, и опять прошу любую работу дать, чтобы с голоду до того времени не умереть, пока документы придут. Не слушают, выгнали. Что делать? Пошел у людей приюта просить, на улице-то ведь зима. Гонят: «Ты, говорят, страшный да вшивый и того гляди умрешь. Что с тобой мертвым делать? Иди к себе!» Стал на паперти в кладбищенском храме с нищими, хоть на кусок хлеба попросить – побили меня нищие: «Уходи прочь, не наш! Самим мало подают». Заплакал я с горя, в лагере и то лучше было. Плачу и молюсь: «Божия Матерь, спаси меня!» Наконец упросил одну женщину, и она впустила меня в хлев, где у нее свинья была, так я со свиньей вместе и жил и часто у нее из ведра еду таскал. А в церковь кладбищенскую каждый день ходил и все молился, не в самой церкви, конечно, туда бы меня не впустили, потому что я весь грязный был, рваный, колени голые светятся, на ногах опорки старые, а главное – вшей на мне была сила.
Вот как-то слышу, нищие говорят, что приехал владыка… и сегодня вечером на кладбище служить будет. Господи! Думаю, а вдруг это тот владыка… которого я у себя в Гирееве привечал? Если он, попрошу у него помощи, может быть, старые хлеб-соль вспомнит. Весь день сам не свой ходил, волновался очень, а вечером раньше всех к храму пришел. Жду, а сердце колотится: он или не он? Признает или нет? Молюсь стою. Подъехала машина, вышел владыка, смотрю – он! Тут я все на свете забыл, сквозь народ прорвался и не своим голосом кричу: «Владыка, спасите!» Он остановился, посмотрел на меня и говорит: «Не узнаю». Как сказал, народ давай меня взашей гнать, а я еще сильнее кричу: «Это я, отец Петр из Новогиреева». Владыка всмотрелся в меня, слезы у него на глазах показались, и сказал: «Узнал теперь. Стойте здесь, сейчас келейника пришлю». И вошел в храм.
А я стою, трясусь весь и плачу. Народ меня окружил, давай расспрашивать, а я и говорить не могу. Тут вышел келейник и кричит: «Кто здесь отец Петр из Новогиреева?» Я отозвался. Подает он мне деньги и говорит: «Владыка просил вас вымыться, переодеться и завтра после обедни прийти к нему». Тут уж народ поверил, что я вправду священник. Кое-кто начал к себе звать, но подошла та женщина, у которой я в хлевушке жил, и позвала меня к себе. Истопила черную баньку и пустила меня туда мыться. Пока мылся, она пошла и у знакомых на владыкины деньги мне белья купила и одежду. Потом отвела мне комнатку маленькую с кроватью и столиком. Лег я на чистое и сам чистый и заплакал: «Царица Небесная, слава Тебе!»
* * *
БЛАГОДАРЯ стараниям владыки отец Петр был восстановлен в своих священнических правах и назначен вторым священником в тот самый кладбищенский храм, от паперти которого его гнали нищие. Впоследствии нищая братия очень его полюбила за простоту и щедрость. Всех их он знал по именам, интересовался их бедами и радостями и помогал им, сколько мог.
Один раз, когда я приехал к отцу Петру в отпуск, мы шли с ним красивым ташкентским бульваром. Проходя мимо одного из стоявших там диванчиков, мы увидели на нем измученного, оборванного человека. Обращаясь к отцу Петру, он неуверенно сказал: «Помогите, батюшка, я из заключения». Отец Петр остановился, оглядел оборванца, потом строго сказал мне: «Отойди в сторону». Я отошел, но мне было видно, как отец Петр вытащил из кармана бумажник, вынул из него толстую пачку денег и подал просящему. Мне стало неловко наблюдать эту сцену, и я отвернулся, но мне был слышен приглушенный рыданием голос: «Спасибо, отец, спасибо! Спасли вы меня! Награди вас Господь!»
На Радоницу благочинный послал меня на время в Н. и предупредил, что туда после смерти последнего батюшки давно уже никто из духовенства не ездил, так как время стоит трудное и даже у нас в Ташкенте священников не хватает, а о том, чтобы кого-нибудь на периферию послать, и думать нечего, но, поскольку в моем лице явилось пополнение, то вот он меня туда и направляет.
Поехал я…
Н. от Ташкента находится недалеко, но добираться мне пришлось долго и поездом, и пешком, и на попутной лошадке, потому что с транспортом тогда очень трудно было. Приехал я поздно вечером, но весть о моем приезде разнеслась по поселку в одну минуту. Народ бежал, как на пожар.
– Батюшка приехал! – кричали и старые и малые. Окружили меня, обнимают, христосуются, благословения просят и все к себе ночевать зовут. Узбеки тоже прибежали на «русского муллу» поглядеть.
Староста меня от народа едва отбила и к себе повела, и все время, пока я в поселке жил, меня опекала.
А потрудиться мне там пришлось на совесть! Мало того, что ежедневно служил утром и вечером и исповедовал и причащал за каждой литургией пропасть людей, требами меня замучили.
Первое – крестины. Крестил я младенцев и больших, целый хоровод вокруг купели ставил. А сколько заочных отпеваний было, сколько панихид! Ведь война только окончилась, почти в каждом доме кто-нибудь убит, или ранен, или погиб без вести. Не счесть горя и слез, и каждого надо было пожалеть и утешить.
Ну, а под конец венчал. Поскольку лет без венца жили, а тут, особенно фронтовики, все пошли венчаться.
Как я выдержал?! Видно, благодать священства спасла.
Народ меня полюбил. Одет я был легко, а вечера холодные, так пять женщин за день мне теплую кацавейку из шерсти связали. Один старик сапоги покойного сына принес:
– Поминай, батюшка, мово Колю.
А сапоги – цены им нет: мягкие, легкие, надел – и нога радуется.
Денег мне насовали, а когда уезжал, подводу дали, на нее кадушку с крашеными яйцами поставили, куличей наложили, рису в мешок насыпали, изюма целую пропасть и связку вяленой дыни. Хотели еще мяса дать, но я отбоярился, в рот ведь его не беру.
Расставаясь, поплакали, и обещал я им, что скоро опять приеду.
На лошадке возница довез меня до самой квартиры, а когда принялись мы с ним воз разгружать, соседи набежали глядеть, чего поп из деревни привез. Я им всем по кусочку кулича дал, по яичку и сказал ребятам, чтобы наказали всем детям, что в нашей округе живут, чтобы завтра ко мне под окно приходили христосоваться и что всем им я буду по яичку давать.
А год, не забудьте, был 46-й, и хоть победа наша и врага мы растоптали, а со снабжением еще туго было и хлеб давали по карточкам черный, а в магазинах – шаром кати, только на рынке втридорога что-нибудь купить можно было, потому все, мною привезенное, было, по тому времени, драгоценность.
Наступило утро, это была суббота недели жен-мироносиц. Пошел я к литургии, благочинному, как положено, даров снес и в поездке отчитался. Возвращаюсь домой. Батюшки светы! У моего окна орда мальчишек и девчонок стоит. Все кричат и все хотят быть первыми.
Открыл я окно и говорю им:
– Пока дружка за дружку не станете – ничего не дам.
Пошумели, поспорили, стали.
Всех оделил, и еще немного у меня яиц осталось. Я себе десяток отобрал и на стол положил рядом с куличом, и принялся второй раз давать яйца ребятишкам. И только я последнее отдал, как подходит к моему окну старая женщина и смиренно просит:
– Батюшка, не дадите ли два яичка моим внукам, они только что из больницы после кори вернулись, и к вам им не дойти, слабые очень.
Глянул я на нее, и сердце у меня оборвалось: вот стоит передо мной точь-в-точь наша лагерная – в лохмоточках вся, и хоть на улице прохладно, на ней ничего теплого нет, только косынка какая-то на седой голове. Сама — кожа да кости, руки натруженные, корявые, а глаза… Господи Боже мой, что в этих глазах! Скорбь такая, что я схватил кулич, что себе оставил, и десяток яиц, сунул их в мешок и даю ей. А она на меня смотрит и от благодарности слова не вымолвит, а только руку к груди прижимает.
– Ты, – спрашиваю, – почему такая убогая?
– Мы – эвакуированные, – отвечает, – здесь все прожили. Старший сын на фронте погиб, невестка болеет, никак не поправится, внучата только что из больницы, а младший сын уже год вести не подает, убит, видно. – Сказала и не плачет, а только смотрит.
– Подожди, – говорю, а сам вынул из-под подушки кошелек с деньгами, хотел ей что-нибудь дать, а потом, чувствую, не могу, и весь кошелек пихнул ей в руку: – Держи, не потеряй, здесь денег много.
Она совсем обомлела, хочет благодарить, а губы дрожат, и сама дрожит, и тело ее старое в прорехи лохмотьев виднеется.
И снова лагерь передо мною встал…
Снял я с плеч кацавейку, что мне в поселке связали, накинул ей на спину.
– Иди, – говорю, – с Богом.
Закрыл окно шторкою, а сам на койку бросился, с головой укрылся, и все мне чудилось, что это я нашу лагерную приветил… И знали бы вы, какая в душе моей была радость.
